Рассказы [компиляция] - Стивен Бене

Поначалу девушки радовались. Они не зависели от мужчин, могли делать все, что хотят, и это было даже лучше, чем дома. И Милли горячо поддерживала их. Она то и дело заводила разговоры о бесполезности мужчин вообще и мужей в особенности. Разговоры, от которых у любого мужчины волосы встали бы дыбом. Поначалу девушки слушали ее, слаженно кивая. Позже — кивали просто из вежливости. А к концу недели вовсе пропускали ее слова мимо ушей.

Когда же Милли заметила, как они, протирая подоконник, украдкой посматривают в окно или выглядывают из-за штор в надежде хоть одним глазком увидеть этих ужасных Понтипеев, то поняла: наступило время для следующего шага. Девушки начали скучать; между ними то и дело вспыхивали мелкие ссоры и размолвки. И вот однажды днем она ненавязчиво предложила, просто для разнообразия, пойти и разобрать хлам на чердаке.

Они разбирали чердак и смеялись, пока, наконец, дочь священника не открыла длинный ящик и не завопила от восторга.

— Свадебный наряд, красота какая! Чьё это? — спросила она, вынимая длинную белую фату и платье, а остальные стояли вокруг и восхищались.

— Ой, да так, пустяки, не обращайте внимания. Эти дикари заставили меня сшить его, когда думали, что вы за них пойдете, — сказала Милли с отвращением. — Засуньте его обратно! — Но ее не слушали.

— Интересно, мне пойдет? — спросила дочка священника.

— Плохая примета — мерить подвенечное платье, если не собираешься замуж, — заявила Милли. — Пойдемте лучше вниз, выпьем чаю. — Но дочь священника уже расстегивала пуговицы. Другие девушки помогли ей нарядиться; они охали и ахали, и, скажу я вам, из нее вышла премиленькая невеста.

— У этого Хоба Понтипея кудрявые волосы, — сказала дочь священника, примеряя фату так и этак. — Я всегда была без ума от кудрявых волос.

— Ну, что до красоты, Холберт сто очков вперед даст, — возразила племянница адвоката довольно резко, а еще одна заметила: «Не тот хорош, кто лицом пригож, а тот, кто на дело гож. Харви, может, и не так красив, но глаза у него добрые»

— Если человек на все руки мастер, в этом что-то есть, — заметила четвертая. — Не скажу, что так уж хочу замуж, и не скажу, что «миссис Понтипей» звучит так уж хорошо, но мне нравится имя Ховард и…

— Девушки, девушки, вы с ума сошли? — в ужасе вскричала Милли. Но, заслышав ее упреки, они набросились на нее, неблагодарные, и устроили настоящий бунт. В конце концов она сдалась и призналась, что на чердаке валяются еще пять свадебных нарядов, и если вдруг кто захочет обвенчаться, то под рукой имеется бродячий проповедник, который по случайности зазимовал с Понтипеями. Но в одном она не уступит.

— Пожалуйста, идите замуж, — сказала она. — Я не буду вас останавливать. Но я отвечаю за вас перед вашими семьями. Поэтому после завершения церемонии ваши мужья вернутся в конюшню и останутся там, пока родители вас не благословят. — Она, казалось, совершенно рассвирепела, и им пришлось дать ей такое обещание. Проповедник обвенчал всех — шесть счастливых женихов, шесть невест в шести подвенечных платьях, — а затем парни вернулись в конюшню. А вечером, во время ужина, дочь священника не выдержала.

— Да, я ненавижу мужчин! — причитала она. — Но это же ужасно: вступить в законный брак, — видеть мужа только через щелочку в окне!

Милли поняла, что пора менять правила. И изменила. Три раза в неделю, днем, парням разрешалось навещать своих молодых жен, и иногда, за хорошее поведение, их оставляли на ужин. Но всегда только в присутствии Милли.

Поначалу супруги ужасно стеснялись, но со времени они привыкли друг к другу. И вскоре дочь священника уже позволила Хобу держать ее за руку, — когда думала, что Милли не видит, — а племянница адвоката попросила дозволения пришить пуговицу на куртку Холберта. В доме Понтипеев расцвела атмосфера такой деликатности, обходительности и взаимного ухаживания, что она могла свалить с ног любого старого холостяка.

Милли смирилась, но по-прежнему разрешала молодым встречаться только в ее присутствии.

Наступил январь. Однажды утром Милли проснулась, прислушалась к себе — и поняла, что, кажется, началось. Но все равно, как всегда по утрам, первым делом залезла под подушку, проверить ключи, — и улыбнулась. Кто-то стянул их, пока она спала. Она поднялась, подошла в рубашке к окну и увидела, что входная дверь широко раскрыта. Хоб и его жена помогали друг другу счищать снег с порога, Холберт с женой играли в снежки, и Харви со своей половиной, а Ховард целовался со старшей докторской дочкой у кухонной двери. «Слава Богу!» — прошептала Милли. — «Можно рожать и ни о чем не волноваться».

Осталось уладить дело с родней. Но это предусмотрительная Милли тоже продумала заранее. Еще когда Понтипеи увозили девушек, она на самом видном месте оставила сочиненное собственноручно и подписанное парнями письмо — с уверениями в совершеннейшем благородстве и такой чистоте намерений, какую только можно вообразить. Но все-таки она опасалась, что письмо не очень-то успокоит жителей городка, и что история не закончилась.

Однажды, когда наступила первая оттепель, а ребенку Милли исполнилось шесть недель, со своего наблюдательного поста примчался Хоб.

— Идут! Милли, они уже близко! — заорал он. — Весь чертов город! У них ружья, косы и веревки. Вид бешеный, выглядят страсть как кровожадно! Что делать-то?

— Делать? — повторила Милли совершенно спокойно. — Собери братьев, и уйдите все с глаз долой. А девушкам передай, чтобы ступали сюда. Это наше дело, женское, спасать и беречь.

Она собрала девушек и объяснила, что кому делать. Думаю, они слегка побледнели, однако послушались. Затем Милли выглянула из окошка — действительно, по дороге вышагивал весь город, медленно, но неуклонно. Лучше бы они кричали и плакали, подумала она, — но не было ни крика, ни плача. Впереди шел священник, с плотно сжатыми губами и огромной винтовкой, и лицо его было, как железная маска.

Милли следила, как они заходят на ферму Понтипеев. Ворота были широко распахнуты; вся толпа втянулась внутрь и заколыхалась. Никто не пытался им помешать, это удивляло и настораживало.

Они постояли, подбадривая друг друга, и зашагали к дому — в полной тишине, по-прежнему со священником во главе. Безумие толпы нарастало. Милли чувствовала: они копят свою ярость до дома, — страшного логова насильников, с закупоренными окнами, наглухо запертыми дверями, с амбразурами, готовыми плеваться горячим свинцом.

Но окна были распахнуты; ветерок играл белыми занавесками, на подоконниках стояли горшки с цветами. На пороге открытой входной двери, прямо на солнышке, спала кошка.

Они немного постояли у крыльца, вертя головами. Было очень тихо; каждый мог слышать собственное дыхание и стук своего сердца. Наконец, священник потер лицо, будто смахивая паутину, перехватил винтовку, поднялся по ступенькам и постучал в незапертую дверь. Он хотел, чтобы шаги его грохотали словно топот конницы, но отчего-то ступал мягко и аккуратно. И сам не мог понять, почему.

Он постучал раз, другой, — и дверь открыла Милли с ребенком на руках.

Кто-то в задних рядах отбросил косу, другой кашлянул в кулак.

— Самая пора окрестить моё дитя, ваше преподобие, — сказала Милли. — Винтовка нужна вам для крестин?

Священник опустил глаза, помолчал, опустил винтовку стволом вниз, но она по-прежнему лежала на сгибе его руки.

— Твое дитя? — переспросил он, и голос его был таким же тихим, как у Милли, только полон ярости. — У меня тоже есть дитя. Что с ним?

— Слушайте, — сказала Милли, и вся толпа замерла. Где-то в доме раздавалось жужжание прялки, низкое и ровное, и женский голос напевал что-то ему в лад.

— Слышите свое дитя, ваше преподобие? — спросила Милли. — Это голос радости или голос беды?

Священник помедлил мгновение, и толпа опять замерла. Они все услышали жужжание прялки и вторившую ему песню женщины — извечную песню женщины у домашнего очага.

— Это голос радости, и да помогут мне Небеса! — воскликнул священник, его лицо исказилось. И тут заплакали и закричали остальные. «Моя доченька, что с моей доченькой?!» — «А Мери?» — «А Сьюзи?»

— Слушайте! — снова велела Милли, и они снова замерли. Откуда-то послышался плюханье маслобойки и голос женщины, уговаривающей масло сбиться и не капризничать; а еще громыхание сковородок на кухне и другая женская песенка; и хлопанье одежды в умывальне, и грохот посуды — это еще одна женщина накрывала на стол.

— Ваши девочки там, — сказала Милли. — Слышите? Разве с ними случилось что-то плохое? И, да, обед будет готов через полчаса — я надеюсь, все останутся?

Тут девушки вышли из дома, и родственники окружили их. И когда плач и причитания смолкли, а гнев и обида улеглись, Милли позвала братьев и представила их новой родне.